Содержание
В.И. Ленин [2] в качестве первого из объективных признаков революционной ситуации формулирует знаменитое: «верхи» не могут, а «низы» не хотят жить по-старому. Тут же уточняется: без объективных обстоятельств, независимых от воли отдельных общественных групп, классов и партий, революция невозможна, даже потенциально; актуальной же она становится только с прибавлением субъективных обстоятельств: способности революционного класса на массовые действия, достаточные для слома, или хотя бы надлома, правящей власти.
Показательно, однако, что ведущий теоретик и политический лидер большевизма, говоря о важнейшей черте революционной ситуации, отклоняется от строгой терминологии марксистского классового учения и прибегает к метафорам. Конечно, социальные «верхи» и «низы» тоже полярны друг по отношению к другу, но на каждом из этих полюсов может располагаться не по одному классу. Не о чистом антагонизме пролетариев и буржуа у В.И. Ленина, очевидно, идёт речь. Да и как иначе, если всерьёз обсуждается возможность победы социалистической революции в одной отдельно взятой стране, притом крестьянской по составу населения.
Впрочем, и буржуазные революции затруднительно адекватно осмыслить через единственный антагонизм зависимых крестьян и господствующих феодалов. Буржуазные революции сословны по своему доминирующему характеру и движущим силам. Весь комплекс меж- и внутрисословных противоречий, заведомо не укладывающихся в бинарный схематизм, необходимо здесь принимать в расчёт. Неклассическая диалектика тут явно корректнее, предпочтительнее.
Элементы её мы обнаруживаем и у В.И. Ленина при анализе возможностей социалистической революции в эпоху империализма, крайне неравномерного экономического и политического развития отдельных государств. Он не только апеллирует к многосложным хитросплетениям объективно складывающейся революционной ситуации, но и зримо повышает роль субъективного фактора радикальных преобразований (уже и без того подчёркнутую в учении о революционной партии нового типа). В пореволюционных записках [3] им в очередной раз оправдывается (со ссылкой на К. Маркса) стратегическая гибкость революционной борьбы и комплиментарно пересказывается фраза Наполеона: «Сначала надо ввязаться в серьёзный бой, а там уже видно будет». Если формирование авангардной партии как-то ещё можно списать на историческую необходимость и «объективность», то «ввязаться в серьёзный бой» – это исключительно по разряду субъективных рисков, человеческих желаний и хотений. Ни чувство долга, ни какая-то иная законосообразность не играют здесь уже главенствующей роли, но и не исчезают вовсе с горизонта.
В этой связи не обойти вниманием провокативный постмодернистский тезис: «Революционеры часто забывают или не хотят признавать, что революцию хотят и делают из желания, а не из долга» [1, с. 543]. Мысль, понятно, не лишена жизненных оснований, но и не обладает особой бытийной и теоретической крепостью: акцентированное анти-долженствование, как и всякое анти, больно отрицаемым; оттенённое не-долженствование, как и всякое не, обременено единством различия и не единственно возможным – различными потенциальными единениями. Декларативное неприятие диалектики, случай Ж. Делёза показателен, подчас скрывает бунт одной из её неклассических вариаций против других и, главное, против классического диалектического канона. Не в классификационной клетчатке, разумеется, суть. Важно разобраться с реальным – без экзистенциальной недостачи и субъективистских приписок – соотношением закономерного и желанного.
Ремарка Ж. Делёза и Ф. Гваттари, игнорируя моральные трафареты, подталкивает к экзистенциально заострённому вопросу: зачем человек идёт в революцию? Вряд ли ради помощи ближнему или конкретному дальнему: таковую можно оказать, при желании, в любой текущий момент без масштабных социальных пертурбаций. Уж точно, не ради эмпирически удостоверяемого всеобщего счастья и верифицируемой вселенской справедливости: жизненный опыт неопровержимо свидетельствует, что даже по отношению к близким мы часто несправедливы, бессердечно множим их страдания, и общественный строй здесь ни при чём. Не хочется думать также, что революционер пленён абстракцией. Если отбросить, далее, тривиальные меркантильные соображения, садистские наклонности и параноидальное упоение чистой властью, то напрашивается здравый вывод: революция притягательна для человека возможностью установить или восстановить его единство со сверхиндивидуальной реальностью, во многом воображаемой.
Революция – не болезнь, какой её пытаются представить хронические оппортунисты, а лекарство от болезни, от душевного расстройства; одна из прописываемых культурой и историей микстур, сладкая с горьким послевкусием. Небеспричинно иронизируя по адресу фрейдизма, который невротически рассекает человеческое на природу влечений и культуру запретов, Ж. Делёз и Ф. Гваттари пишут в сердцах: «Психоанализ – это как русская революция, неизвестно, когда что-то пошло не так» [1, с. 91]. Но удивляться особенно нечему. Любая революция в определённый момент сворачивает на обочину или сползает в кювет. Так, во всяком случае, начинает воспринимать её вскоре участник-герой, устоявший перед соблазнами конформизма; так реконструирует её ход нелукавый наследник.
Революционный настрой – не привносимое извне смятение, не результат политической пропаганды (всегда дешёвой, какие бы деньги за ней ни стояли), а имманентно присущее человеку качество. И всё потому, что человек – это желающий воображала. Не желающая машина – ни в коем случае, не машина вовсе. Уж лучше животное (если определять-таки не из себя, из другого), но, перво-наперво, не стадное и не одинокое, не мыслящее и не производящее, а воображающее. Тут не обмануться: самый вычурный технический проект реализовать легче, чем отыскать диковинное живое существо, коим и сам ты на свете пребываешь. Воображение – не чета фантазии и вымыслу. Оно глубже и основательнее их, прочнее связано с реальной, не виртуальной, реальностью, настаивая на воплощении в ней. Оно образнее, а стало быть, конкретнее и содержательнее сухих логических проформ. Оно причудливее и живее механически правильного отражения. Желание, в свою очередь, и рациональнее, и сентиментальнее инстинктов. Желающий воображала – это здравый, незакомплексованный иррационалист: чаще – симпатяга с улыбкой на лице и грустинкой в глазах, нежели непроницаемо надменная особа невзрачной наружности; нередко – парадоксалист, но никогда – не догматик. Не талмудист, не мудрец – философ. Не педант от силлогистики – диалектик. И в ней он видит не алгебру – поэтику революции. Поэзию, не отгороженную от прозы жизни.
В ленинской диалектике революции несколько уязвимых звеньев. Итак, «верхи» не могут, а «низы» не хотят. Допустим. Необходимо, однако, разобраться: а чего хотят «верхи», хотят ли вообще чего-нибудь, и что могут «низы», могут ли что-нибудь вообще? Можение и хотение. Прелюбопытны и сами очерченные модальности, и связь между ними. О можении свидетельствует реальность хотения, и ничто иное. Как у мужчины в отношении женщины, и наличие хотения легко удостоверяется эмпирически. Неможение ничего не говорит о хотении, его реальности или нереальности. Кризис «верхов», таким образом, может быть трояким: 1) они не могут и не хотят управлять по-старому; 2) хотят, но не могут; 3) могут, но не хотят. В.И. Лениным постулируется объективность неможения «верхов», хотя не исключён, как уже показано, и другой расклад, с субъективной подоплёкой немочи, с нехотением ими чего-то или с ничегонехотением. С «низами» другая морока. Не хотящие, они вместе с тем могут жить по-старому, а чаще всего и живут, покорно снося эксплуатацию, ведут себя не по-мужски и не вносят никакого вклада в революционную ситуацию. Далее. Нехотение и нежелание старой жизни «низами» не гарантирует их хотения и, тем более, можения жить по-новому. Вследствие чего они могут быть цинично использованы в роли стенобитного орудия (и не более) авангардными партийцами, которые, уж точно, желают по-новому жить.