Раздел I. Социальная революция: современные теоретические реконструкции

Конечно, диалектика заставляет признать организованный характер и контрреволюции, о чем сегодня свидетельствуют «цветные контрреволюции», необоснованно названные в демагогических целях «революциями»: их истинная цель негативная, ретроградная, но в форме (спасибо западным либералам) «организованного хаоса» – «правового беспредела», «организованного беспорядка», «майдана» (Югославия, Ирак, Ливия, Сирия, Украина…). Эмоциональный бунт, аффективно-агрессивный террор, волюнтаристский переворот, психологически инициированный раскол трудно организовать, подчинить единой цели, контролировать, то есть осуществлять управленческие функции, что предполагает принцип системности. Так и возникают неуправляемые, хаотические сумбурные волны протеста или «вялотекущие бунтарские акции» [1].

«Революция – серьезная вещь», – предупреждал В.И. Ленин и к ней необходимо относиться серьезно, основательно, планомерно. Это мы и видим на примере успешной Октябрьской Социалистической революции 1917 г. Напрасно враги называют ее «переворотом», стремясь унизить, обесславить. Труднее оказалось развить ее гуманистические достижения, сохранить позитивные качества в борьбе с явной и неявной оппозицией.

Таким образом, с философско-аксиологической точки зрения революцию можно определить как системное, качественное, позитивное изменение объектов социума или универсума.

• Во-первых, революция – это системное, а не хаотическое, спонтанное, сумбурное изменение объектов.
• Во-вторых, революция – это качественное, а не эволюционное, количественное изменение объектов.
• В-третьих, революция – это позитивное, а не негативное, регрессивное изменение объектов.
• В-четвертых, революция – это изменение, а не сохранение устойчивости объектов.

Эти предикативные характеристики революции определяют ее сущность или сущностные признаки. Объектами же революции, революционных изменений могут быть самые разные явления универсума или социума: наука, техника, экономика, политика, население, образование, искусство, информация, армия, здравоохранение и т.д. Тогда названные четыре сущностных признака будут получать спецификацию, что имеет практическое значение для организации содержания социального управления в обществе.

Список литературы

1. Бэрон, Р. Агрессия / Р. Бэрон, Д. Ричардсон. – СПб.: Питер, 2000. – 352 с.
2. Зеленов, Л.А. Единство абсолютного и относительного / Л.А. Зеленов, Ф.А. Селиванов // Учен. зап. ТГУ. – 1962. – № 41. – С. 27–32.
3. Зеленов, Л.А. Философия культуры / Л.А. Зеленов, А.С. Балакшин, А.А. Владимиров. – Н.Новгород: ВГАВТ, 2013. – 510 с.
4. Зеленов, Л.А. Мера человека / Л.А. Зеленов. – Н.Новгород: Новация, 2009. – 135 с.
5. Орлов, В.В. История человеческого интеллекта / В.В. Орлов. – Пермь: ИГУ, 1999. – 148 с.
6. Пригожин, И. Порядок из хаоса / И. Пригожин, И. Стенгерс. – М.: Прогресс, 1986. – 312 с.

 

 

 

УДК 141

«Пятно Роршаха»: консервативная революция в поисках прошлого

Кобылин Игорь Игоревич

Кандидат философских наук, доцент, кафедра социально-гуманитарных наук, Нижегородская государственная медицинская академия (603005, Российская Федерация, г. Нижний Новгород, пл. Минина и Пожарского, д. 10/1. Тел.: 8-831-419-98-20). E-mail: kigor55@mail.ru

Статья посвящена проблеме исторической темпоральности в дискурсе современных представителей «консервативной революции». На примере концепции Александра Дугина анализируется сочетание активных и реактивных сил в «экстремистской метафизике», где ориентация на Традицию соединяется с «активным нигилизмом» (Ален де Бенуа) в отношении конкретного прошлого.

Ключевые слова: консервативная революция, историческая объективность, фундаментализм, либерализм. 

«RORSCHACH INKBLOT»: CONSERVATIVE REVOLUTION IN SEARCH OF THE PAST

Kobylin Igor Igorevich

PhD, Associate Professor, Social Science and Humanities Department, Nizhny Novgorod State Medical Academy 10/1, Minin Sq., Nizhny Novgorod 603005 RUSSIA. Tel/fax: +7-831-419-98-20.

The article deals with the historical temporality in the discourse of contemporary representatives of the «conservative revolution». Using the theory of Alexander Dugin as an example the author analyzes a combination of active and reactive forces in the «extremist metaphysics», where a focus on the «Tradition» is connected with the «active nihilism» (Alain de Benoist) in respect of a particular past.

Key words: conservative revolution, historical objectivity, fundamentalism, liberalism. 

 

Теоретическая проблематизация революции с неизбежностью затрагивает вопрос исторической темпоральности и ставит исследователя перед парадоксальным отношением, связывающим «учреждающее» Событие и временной порядок. Так, с одной стороны, уже в эпоху Просвещения революция стала мыслиться как «необратимое начинание», открытое непредсказуемому будущему в рамках линейного понимания секуляризованной истории. С другой – даже в самых «прогрессистских» революциях работает мощный реверсивный заряд, разворачивание в сторону прошлого. Как справедливо отмечает А. Магун: «<…> Символическое возвращение было средством ретроспективного присвоения собственного прошлого или же отрицания его ради другого начинания, способом “пере-делать” и “пере-создать” историю» [4, с. 42].

Парадоксальная, «закрученная» темпоральность, вообще свойственная революции (и окружающим ее дискурсивным полям), вдвойне присуща такому – уже самому по себе парадоксальному – дискурсу как дискурс «консервативной революции». Возникшее в Германии в 20-е гг. XX века это направление мысли, в лице современных представителей «новых правых» теоретиков  (А. де Бенуа во Франции, П. Кребс в Германии, А. Дугин в России) продолжает и сегодня оказывать определенное влияние на мировой политико-идеологический ландшафт [см. 1, 5, 7, 8].

В чем же специфика «революции справа» (Х. Фрайер) и в чем ее отличие от широкого спектра «охранительных» правых идеологий? В своей типологии консервативных течений М. Ремизов указывает, что ключевой чертой революционного консерватизма является воля к «творению из ничего»: «<…> “Экстремистская” метафизика смахнула со стола, вместе с ворохом пожелтевших архивных бумаг, идею исторической объективности, посредством которой политический консерватизм долгое время связывал себе руки» [6, с. 15]. Эта тенденция хорошо прослеживается в позиции Александра Дугина, где ориентация на «Традицию» сочетается с «активным нигилизмом» (А. де Бенуа) по отношению к конкретному прошлому.

В задачу статьи не входит реконструкция противоречивых взглядов Дугина в полном объеме. Для анализа была выбрана лекция, прочитанная им в декабре 2013 г. по приглашению «Партии Великое Отечество» [2]. Текст этой лекции, во многом обусловленный медийным форматом мероприятия, имеет, как представляется, ценность симптома. Если по необходимости конспективно (и несколько вольно) резюмировать основные положения лекции, то складывается следующая картина.

1. Сегодня в обществе существует несомненный запрос на историческое знание – и это чрезвычайно позитивный факт. Однако, пытаясь разобраться в хитросплетениях истории, важно понимать, что никакого объективно-нейтрального субстанциального ядра у нее нет. Так называемые исторические факты ретроактивно конструируются политически ангажированными силами в актуальной борьбе за мировую гегемонию. Прошлое само по себе – не более чем «пятно Роршаха», обретающее связное значение только в ценностно-нагруженной пристрастной интерпретации.
2. Эта релятивность любых исторических построений, отрефлексированная западной теорией, остается слепым пятном общественно-политической мысли в России. Поскольку долгое время здесь господствовал только один – «советский» – исторический нарратив с его претензией на объективность и универсальность, мы оказались обречены на патологическую узость исторического мышления. Уникальность нынешней ситуации в том, что она дает возможность обратить, наконец, внимание на фундаментальную пустоту исторического. Вместо того, чтобы критиковать либеральные «искажения» и «фальсификации», наивно веруя в твердую фактическую основу, подлинно патриотическая историография должна сконструировать собственный «историал», изобрести собственную традицию, создать такую версию прошлого, которая смогла бы послужить оружием в битве за русские интересы на мировой арене.
3. Конструкция, впрочем, производится отнюдь не с нуля. Во-первых, все-таки существует то неструктурированное протоисторическое поле – «пятно Роршаха», которое является объектом грядущей герменевтической экспансии, тем пластичным материалом, из которого будет изготовлен новый «историал». Во-вторых, следует внимательно присмотреться к уже наличествующим репрезентациям российской истории и, прежде всего, к трем из них – дореволюционной монархической, марксистской советского периода и современной либеральной. Простое возвращение ни к первой, ни ко второй невозможно по целому ряду причин. Советский дискурс – действенный и эффективный когда-то – переживает сегодня свою «инерциальную» фазу и не может отвечать насущным созидательным задачам. Монархический еще более далек от нас, еще более архаичен и, как выясняется, не менее идеологизирован: это дискурс специфически «романовский», дающий собственные «сильные» толкования прошлого с позиции определенной династии. Отсюда негативное отношение к «доромановской» власти (в частности к Ивану Грозному), старообрядчеству, народным движениям. К тому же в формировании этого официального нарратива (как и вообще в формировании русского исторического сознания) активно участвовали европейские историки, а, следовательно, положить его в основу актуального национально-исторического строительства означает вновь попасться в расставленную ловушку, вновь признать ценностно чуждую оптику своей собственной.
4. Как это ни парадоксально, на выручку приходит именно либеральный дискурс. «Нам огромную помощь могут оказать либералы. Потому что сегодня, именно сегодня, тот редкий случай, когда половину работы наши противники за нас сделали» [2]. Делая ставку на индивида как высшую ценность, либеральная идеология (и ее проекция на историю) отвергает все формы коллективной идентичности – расовой, национальной, религиозной, гендерной и, наконец, собственно человеческой. В результате последовательный либерализм выстраивает четкую «метафизическую» систему «абсолютного зла»: антирасизм, космополитизм, атеизм (или произвольный выбор религии), свободное определение гендерной позиции и грядущий трансгуманизм, в качестве предела разрушительного наступления «открытого общества», поддержанного западными разведовательно-аналитическими центрами и военно-промышленным комплексом. Именно перед лицом этой опасности разнородные патриотические силы, до сих пор слишком привязанные к конкретным историческим контекстам (монархисты к дореволюционному, коммунисты к советскому, язычники к дохристианской архаике), оказываются способными к настоящему «историческому творчеству».

Выступление Дугина наглядно показывает, что дискурс «консервативной революции» – это странное сочетание активных и реактивных сил. «Подвешивая» историческую объективность (задействовав при этом весь арсенал западных релятивистских теорий), Дугин демонстрирует ту активную волю, то стремление к «творению из ничего», о которых писал Ремизов. Но, как выясняется, само это «творение» – рабский, «реактивный» негатив либеральной конструкции. В свою очередь, энергия либерализма постоянно питается «фундаменталистским» сопротивлением. В результате, как отмечает С. Жижек: «Либерализм и фундаментализм формируют «тотальность»: структура оппозиции либерализма и фундаментализма такова, что сам либерализм порождает свою противоположность. <…> Проблема либерализма в том, что он не держится сам по себе: в конструкции либерализма чего-то не хватает, он «паразитичен» по своей идее, так как опирается на предполагаемую систему общинных ценностей, которые подрывает своим развитием. Фундаментализм является реакцией – конечно же, ложной, мистифицирующей реакцией – на реальные изъяны либерализма, и поэтому он вновь и вновь порождается либерализмом» [3, с. 246].