Содержание
УДК 930.2+51-77
Великая Российская революция в зарубежной историографии XXI века
Грехов Александр Васильевич
Доктор философских наук, зав. кафедрой социально-гуманитарных наук, Нижегородская государственная медицинская академия (Россия, 603950, г. Н. Новгород, пл. Минина и Пожарского, д. 10/1. Тел.: 8-(831)-4654740). E-mail: grekhov@yandex.ru
В статье дается анализ современной зарубежной историографии, посвященной событиям Великой российской революции. Раскрывается проблема неизбежности двух ее этапов (от «демократии к диктатуре») как явления объективного и исторически закономерного.
Ключевые слова: Великая российская революция, историография, характер революции.
THE GREAT RUSSIAN REVOLUTION IN THE FOREIGN HISTORIOGRAPHY OF THE 21st CENTURY
Grekhov Aleksandr Vasiljevich
Doctor in Philosophy, the Head of the social and humanity sciences department, Nizhniy Novgorod State Medical Academy (10/1, Minina and Pozharskogo Sq., Nizhniy Novgorod, 603950, Russia. Tel. 8-(831)-4654740).
The modern foreign historiography dedicated to the events of the Great Russian revolution is being analyzed in the article. The problem of inevitability of its two stages (from «democracy to dictatorship») as an objective and historically law-governed phenomenon is being researched.
Key words: The Great Russian revolution, historiography, character of revolution.
Российская историческая наука в XXI веке переформатировалась на инновационное парадигмальное обоснование концепта «Великая Октябрьская социалистическая революция», что форсированно перенеслось на содержание вузовских и школьных учебников по истории России. Авторы учебников ввели новые понятия и, соответственно, новую терминологию. Революционные события 1917 г. теперь именуются как Великая российская революция, в которой вычленяют два этапа – февральский (Февраль) и октябрьский (Октябрь).
Подобная периодизация имеет право на существование при условии, что концептуальные трансформации не ведут к сущностным подлогам и методологическим изъянам. Научный отказ от двух социальных революций в России – Февральской и Октябрьской, объединение их в одну затушевывает наличие в общественном движении социальных точек бифуркации, которые являют собой момент перехода общества от одного качественного состояния к другому. Прежняя терминология это учитывала: две революции 1917 г. очень близки хронологически, но, с точки зрения общественно-экономического излома, представляли собой антиподы по признаку «характер революции» (буржуазно-демократический и социалистический).
В обновленной концептуальной трактовке последнего нет, тем самым устраняется субстанциальная характеристика конкретного исторического факта и процесса; преподносится релятивистское в духе современного трансмодернизма обозначение революционного процесса: «от демократии к диктатуре». Великая российская революция трактуется в аспекте деятельности политических партий при абсолютном игнорировании роли и интенций самых разнородных социальных течений. Замалчивается кардинальный для науки этиологический момент всех социальных революций – вопрос о собственности, детерминирующий весь ход революционного процесса. В итоге характер революции, ее движущие силы, отношения собственности, аккумулирующие причины эпохального скачка от одного этапа революции (Февраля) к другому (Октябрю), выпали из обновленного видения Великой революции.
Что ж, нет пророка в своем Отечестве! Возможно, взгляд со стороны позволит внести ясность в проблему?
Попробуем обратиться к зарубежным историкам, переводные исследования которых о русской революции вышли в свет в XXI веке. В первую очередь, ими отмечается глобальная общецивилизационная значимость революции 1917 г., остающейся центральным событием мировой истории XX в., определившим главные векторы ее развития [6, с. 141; 10, с. 6; 12, с. 12; 13, с. 435; 14, с. 9].
Для зарубежных историков термин «Великая российская революция» не нов, в самых разнообразных трактовках (с преобладанием термина «русская революция») использовался ими изначально при сохранении терминов «Февральская революция» (С. Бэдкок, И. Дойчер, П. Кенез, Э. Лор, Р. Пайпс, Р. Такер, Р. Уорт, П. Холквист, Дж. Хоскинг) и «Октябрьская революция» (И. Дойчер, Э. Каррер д′Анкосс, П. Кенез, Ю. Кока, Ст. Коэн, М. Малиа, А. Рабинович, Р. Такер, Адам Б. Улам, Р. Уорт).
Уяснение вопроса о характере революции для зарубежных историков представляется приоритетным, поскольку они однозначно подчеркивают своеобразие исторической эволюции России, соединившей в себе нарастание индустриального развития, сдерживаемого архаичной политической системой, и сохранение этатистски-общинного менталитета российского народа, основную массу которого составляло патриархально-социалистское крестьянство [9, с. 174]. Именно этим специфическим сочетанием объясняют они вызревание в русской революции не только Февраля, но и Октября. Революция 1917 г., по их мнению, просто не могла остановиться на Феврале. М. Малиа (США) подмечает, что после восстания декабристов в 1825 г. «…революция и социализм в России стали практически синонимами» [8, с. 37]. Пожизненный секретарь Французской академии Э. Каррер д′Анкосс категорично утверждает, что после Февраля «Россия неотвратимо катилась к новой революции…» [4, с. 166], а после корниловского мятежа буржуазная демократия была обречена.
Более того, зарубежные исследователи подмечают, что социалистический вектор российской революции был неизбежен в силу не только направленности его против самодержавной системы (Февраль), но и против западно-индустриального либерализма. Когда перед российским человеком оказался выбор между западным парламентаризмом и традиционно народной формой общинного самоуправления, он выбрал последнее. Американский историк П. Кенез констатирует парадоксальную ситуацию в революционном процессе: сторонники либерального переустройства России, концентрирующиеся вокруг Временного правительства, отстали от хода революционного движения, тонус которому уже задавали народные массы, требующие социальной радикализации реформ. В итоге он зафиксировал провал либерального проекта в революционной России: «Было очевидно, что либеральный и демократический режимы провалились, они не смогли справиться с многочисленными проблемами России» [5, с. 18]. У. Розенберг (США) солидарен, что политика большевиков «по сути, являлась скорее радикальным продолжением, чем революционным разрывом с прошлым» [3, с. 159].
Их соотечественник Э. Пол момент социалистического крена революции после Февраля определил в появлении фабричных комитетов как «неожиданного продукта Февральской революции». Они сформировались в каждом промышленном центре Европейской России, имея самые разнообразные названия (фабричные, заводские комитеты, рабочие советы, советы старейшин), что свидетельствовало о стремлении рабочих «иметь право голоса и в управлении производством» [11, с. 148]. Фактически, это был первый шаг к производственному самоуправлению самих трудящихся. Причем, как подмечает американский историк, лозунг «рабочего контроля» был подхвачен и стал стремительно распространяться по всей России, что подчеркивало массовую социалистичность рабочего сознания и поведения.
От характера, а, значит, и перспектив революционного движения зависела реализация социальных ожиданий его участников. С. Бэдкок, А. Верт, И. Дойчер, Э. Каррер д′Анкосс, Ст. Коэн, Д. Ливен, Р. Пайпс, Дж. Сэнборн, Дж. Хоскинг, Л. Энгельштейн в своих трудах отмечают всевозрастающий накат массового характера революционной стихии, как показатель коммунитарных настроений российского населения.